11 ноября — Всемирный день сирот. И хотя тем, кто, к счастью, не был в таком положении, никогда не понять тех, кто в нем, к сожалению, был — мы можем попытаться.
В издательстве «Эксмо» при поддержке фонда «Арифметика добра» вышла книга Дианы Машковой и Сании Испергеновой «Я — Сания. История сироты». Диана, в семье которой воспитываются три приемных ребенка, не впервые обращается к непростой теме: уже опубликованы «Если б не было тебя», «Чужие дети» и «Меня зовут Гоша. История сироты» [1], написанная в соавторстве с приемным сыном Георгием Гынжу.
«Я — Сания. История сироты» — это, как история Гоши, автобиография. Ниже — отрывок из пронзительного документального романа, мимо которого мы просто не могли пройти.
СПОНСОРЫ
В спальне на кроватях лежит одежда «для спонсоров». Два разноцветных вороха — одинаковые нарядные платья для девочек и одинаковые шортики-рубашечки для мальчиков. Я огляделась в поисках ненавистных бантов. Может, хотя бы про них забыли? Из-за этих оранжевых и красных орудий пыток я ненавидела спонсоров больше всего. А еще за то, что они приходили по праздникам и глазели на нас. Трогали, щупали, пускали слезу, а потом возвращались в свой непонятный мир, куда нам не было доступа.
Нет. Зря я радовалась. Банты принесли следом. Меня выловили первой — поставили перед стулом, на котором сидела воспитательница, и стали драть волосы пластмассовой расческой.
Хррррр! Хррррр! За что?!
Прически у мальчиков и девочек были одинаковыми. Чем мы отличаемся друг от друга, кроме названия, непонятно. Просто есть дети в шортиках, а есть дети в платьицах. Только в платьицах страдали больше.
Воспитательница твердой рукой сгребла мои короткие волосенки в пучок на макушке и прицепила к ним ненавистный бант, натянув кожу на голове так, что глаза подползли к ушам. Привычно отодвинула меня в сторону, не обращая внимания на скривившийся рот, и притянула к себе следующую жертву.
Хрррррр! Хрррррр! Металась расческа. Цеплялся бант. Следующая. Хрррррр! Хрррррр! Готово!
Скоро все дети в платьицах выросли на вторую голову, красную или оранжевую, которая мерно покачивалась на макушке. Больно — глаза к ушам — было всем. Но сдирать банты никто не пытался: мы уже знали о последствиях.
Нас ведут в групповую.
Столы, за которыми мы обычно едим, сейчас кудато вынесли. Ёлка! Увидев ее, мы начинаем толкаться — бесссссстолочи — и никак не поймем, чего же от нас хотят… Наконец, накинувшись всем коллективом, воспитатели вручную собирают всех в кучку — как бы чего не вышло.
Я, как обычно, наблюдаю за их лицами. Вот они выравнивают нас — мальчик-девочка, затылок в затылок, висок в висок. Губы сжаты в тонкую нить, придирчивый взгляд. Вот одна из них распахивает двери в групповую, и на лица остальных, словно по команде, слетают улыбки. Глаза остаются неподвижными, как точка отсчета, а рты старательно тянутся в спортивной зарядке — раз, два, три, четыре, сели-встали, губы шире.
К нам вваливаются чужие взрослые. Спонсоры. Самая неугомонная воспитательница из соседней группы, вечная тамада, выходит в центр зала.
— Здраааавствуйте, гости дорогие! Она зачем-то кланяется, спонсоры глупо улыбаются и кивают в ответ.
— Скоро праздник, Новый год! Добрых дел водоворот…
И тут вижу, как открывается дверь и из-за спин взрослых в зал вталкивают ЕЕ! Такую же «дылду», как я, точно в таком же платье и с таким же огромным рыжим бантом! Сердце радостно бьется в груди, стучит так, что, кажется, все это слышат. Тук-тук-тук-тук! Тук-тук-тук-тук!
Руки, ноги и даже голова у Ани на месте! Только лицо, как обычно, заклеено пластырем и почти не видно глаз — одни узкие щелки. Опухшие веки, щеки, подбородок. Я знаю, что в детстве Аня не слушалась воспитателей и за это ее украла баба-яга, искусала ей все лицо. Она сама виновата — плохо себя вела. И теперь Аню лечат врачи. Уже много лет.
При мыслях о бабе-яге мне становится страшно, я начинаю постукивать зубами, глядя на единственную подругу. Ничего не могу с собой поделать.
— Ооо, — ведущая нервно дергается, делая непонятные знаки в сторону двери, — вот и Анечку из больницы привезли. После операции.
Она как будто оправдывается, но это не помогает. По толпе спонсоров, они жмутся друг к другу — плечи к ушам, пролетает испуганный вздох. В нем ужас и жалость. И я чувствую эти вздохи, как будто они живые, вижу своими глазами серых мохнатых тварей, которые вываливаются из ртов взрослых вместе с этим отвратительным «ооооо» и разбегаются по углам.
Они хуже крыс. Намного хуже! Я злюсь на глупых взрослых. Аня красавица, она, как и я, — такое же платье, такой же бант! Что им не нравится?
Аню подхватывают под локоть и запихивают куда подальше, ко мне под бок. Тут ее не будет видно. Она врезается в меня всем телом и прерывисто дышит мне в ухо. Я довольна — мы снова рядом. Осторожно завожу руку за спину, чтобы не видно, и Аня благодарно вцепляется в мои пальцы. Воспитательницы, наконец, прекращают суетиться и встают у нас за спинами.
Первый толчок в затылок без банта, и малыш выходит на середину зала. Светленький, ладный. Шаркает черными чешками — шрррр, шрррр — и прячет глаза.
— Мыыыы начинааааем! — продолжает ведущая. — Перед вами выступят воспитанники старшей группы!
Она театрально выбрасывает руку в сторону ребенка, словно представляет всемирно известного акробата — как в цирковом выступлении по телевизору — и словно опытный конферансье отходит в сторону. Малыш мнется с ноги на ногу, теребит влажными ладошками серые шортики. Он вот-вот заплачет, ему страшно стоять перед этими взрослыми, которые смотрят на него, как на диковинную зверушку.
«Какой красивый, — доносится из кучки спонсоров, — как же так?!»
— Ну, что ты стоишь? — улыбается ртом и сверкает злыми глазами воспитательница. — Давай!
Ребенок взрагивает всем телом и начинает тревожный лепет:
— Ёака сикааааает…
— Дааа, — кивает воспитательница и шепчет ему, — шарики…
— Шаикиии бетяяят, ааадуютя деееети и…
— И «ура»! — подсказывает она.
— И «уааа» китяяят.
— Молодец! — Все хлопают в ладоши, конферансье сияет. — Ууу-ти, наша гордость!
Трехлетние дети выходят в центр зала один за другим, воспитатели за спинами обеспечивают правильный порядок тычками. Малыши лопочут что-то невнятное — учили ведь, бессссстолочи, учили! — только потому, что боятся наказаний. Я тоже хочу быть хорошей, хочу сделать все правильно, но не знаю стихов. Ни одного.
Я болела. Стою обливаюсь холодным потом — вдруг вытолкают и меня тоже вперед, и что тогда?! Меня накажут. Я плохая. Плохая! Мы с Аней две нелепые белые вороны — изоляторная и больничная — каждая о двух головах, стоим и молча потеем от страха. Уффффф. Конец. Нас не тронули.
— А тепеееерь, — из толпы спонсоров выходит вперед великан: глаза навыкате, рыжая борода, — с нас детишкам подарки! Сегодня я ваш Дед Мороз!
Он хохочет так, что в окнах позвякивают стекла. Страшно. А воспитательницы проворно тыкают в наши спины — работают в восемь рук, — и мы, спотыкаясь, делаем по шагу вперед. Взрослые оживляются, дети напуганы.
Я хочу, чтобы все взрослые скорее отсюда ушли, — хватит, хватит! Мне нужно забиться в угол и избавиться наконец от резких запахов, гула и чужих радаров-глаз. Но нас выстраивают в одну линию и каждому вручают подарок — в одну руку новогоднюю картонку с конфетами, в другую — киндер-сюрприз.
Я знаю, что сейчас нужно улыбаться, поэтому так и делаю. Киваю женщине, руки которой вкладывают в мои ладони дары. Шепчу беззвучно, одними губами: «Спасибо». И вдруг ее мягкие тонкие пальцы нежно касаются моей правой руки, покрытой красными пятнами. Мне становится
стыдно. Ее прикосновение обжигает — оно не для меня, я его украла и не заслужила ни подарков, ни доброты. Я плохая!
Вижу в глазах женщины слезы — она смотрит мне прямо в глаза — и смущаюсь еще больше. Почему она плачет? Но гостья ничего не объясняет, она уже отходит, чтобы взять из мешка новый подарок и передать его другому ребенку. Точно так же прикоснуться к нему.
— Нууууу, — гремит довольный великан, — теперь общая фотография на память!
Мы строимся под елкой. Дети впереди, взрослые за нами. Толкотня, давка. Шшшшш! Только бы не помять коробку с подарком и не сломать случайно киндер-сюрприз. Я знаю, как надо: встать ровно, посмотреть в камеру, улыбнуться, приподнять подарок, чтобы его было видно. Замереть на несколько секунд, пока взрослые фотографируют историю нашей счастливой жизни, и потом тихонечко ждать. Пока не разрешат разойтись.
Краем глаза замечаю, что Аня делает так же, как я. Мое отражение. А вот два незадачливых малыша — попали к нам, когда деревья еще были зелеными, — торопливо разворачивают киндер-сюрпризы и заталкивают сразу по половинке в рот. Офффф! Все дети смотрят на них с ужасом. Я каменею.
Спонсоры, наконец, уходят, довольные собой, а нас выстраивают вдоль стены.
— Все показали подааарки! — чеканит тамада, убедившись, что за гостями закрылась дверь.
Я покорно протягиваю руки с сокровищами — с самого начала понимала, что их заберут. Забирали всегда. Любые подарки исчезали, попав в руки воспитателям. Нам оставалось только гадать, какими они были на вкус. На вид мне больше всего нравились киндеры и тик-таки, нам их часто дарили. Киндер издавал глухой, загадочный звук, а тик-так — звонкий, веселый.
Наученная горьким опытом, я обращалась с ними как с драгоценностью. Если что-то сломать, разбить, потерять или — того хуже — съесть при гостях, потом будет очень и очень больно.
Киндеры перестукиваются, пока воспитательницы ходят по рядам и собирают дары. Это все для хороших детей. А мы — плохие.
— Таааак, — одна из них заметила две перемазанные шоколадом мордашки, — выыыышли впереееед!
Малыши — брат и сестра — испуганно жмутся друг к другу. Их выводят на середину.
— Это не для отбросов, — глаза воспитательницы наливаются кровью, — а для нормальных детей! У которых матери пашут с утра до ночи и сраной конфеты на свою нищенскую зарплату не могут купить!
Наша воспитательница — темные длинные волосы уже собраны в хвост — услужливо подает скакалку. Резиновый шнур со свистом разрезает воздух и опускается на голые икры малышей. Они ревут от боли, мы жмуримся и дрожим. Скакалка взлетает «буууууу» и врезается в кожу — «дыш!». Так и учит уму-разуму:
«Буууу-дешь?», «Бууууу-дешь?», «Буууу-дешь?» Я чувствую, как Аня до боли сжимает мою ладонь.
— Останетесь без полдника и без ужина, — тамада, наконец, останавливает полет шнура и вталкивает ревущих крох на место, в наш ряд, — бессстолочи!
Праздник окончен.
В тот день нас, как обычно, привели из групповой обратно в спальню — снимать нарядные платья и парадные банты. Мы переоделись в обычную одежду. Только нарушителей заставили надеть пижамы и лечь в кроватки: их день закончился.
Воспитательница построила нас парами — Аня снова протиснулась поближе ко мне и встала рядом так, чтобы я ее чувствовала.
— Полдник накрыт! — В проем двери втиснулись толстые довольные щеки.
— Ты зачем вторую дылду притащила в зал? — Воспитательница посмотрела на женщину с оленьими глазами. — Людей пугать?!
Я почувствовала, как Аня вздрогнула и вытянулась в струну.
— Я не знала, — смущенно проговорили щеки. — Думала, надо всех…
— Думать надо головой, а не жопой!
И мы пошли.